Первые 5–6 лет пребывания коммунистов в Тибете (1951-1956 гг.) называют «медовым месяцем». Тогда внешний облик интеграции китайцев в тибетское общество представлялся покровительствующим – строились новые школы, дороги, больницы, развивалась инфраструктура региона. Однако затем КПК инициировало серию аграрных реформ. Политика перераспределения земель, введение коллективного земледелия побудили местных землевладельцев и лам к вооруженным восстаниям в 1955–1956 гг. Они стали первыми импульсами к стремительному росту недовольства тибетцев политикой Пекина. Уже тогда китайцы прибегали к использованию артиллерии и авиации для усмирения настроений восставших, фиксировались случаи расстрелов лам[1].

Очагом волнений стало восстание в Лхасе в 1959 г., поводом к которому явилось приглашение китайцами Далай-ламы для просмотра «особого танцевального представления» в одном из объектов военной инфраструктуры. Тибетцы вышли на улицы, чтобы препятствовать этому визиту, потому что видели в нем угрозу жизни главы региона. Кроме того, в столицу стекались тибетцы со всей страны по случаю праздника монлам[2]. Забастовка приобрела характер восстания, провозглашались лозунги о восстановлении независимости Тибета. Противники коммунистического режима обратились к индийским тибетцам с просьбой пригласить ООН к разрешению вопроса суверенитета Тибета через правительство Индии[3].

В части рассказа о событиях «либерализации» страны, автор допустил неточность в предположении о том, почему ООН отклонил запрос тибетцев о помощи. Высказанное мнение более удачно вписывается в контекст событий 1959 г., ведь теперь в Совет Безопасности организации входило именно коммунистическое правительство Китая.

Поводом к увеличению военного присутствия китайцев в Тибете стал отказ Далай-ламой подавить волнения силами тибетской армии, что шло вразрез с подписанным «Соглашением…». Нестабильное положение в регионе и преследование китайскими войсками вынудило Далай-ламу бежать в Индию. Восстание продолжалось несколько месяцев и унесло жизни тысяч тибетцев. Воспользовавшись неоднократными «нарушениями» статей «Соглашения…», китайские коммунисты сами аннулировали его действие, а затем передали полномочия местного правительства парткомитету ТАР[4]. Впоследствии в Тибете были запущены «демократические реформы», включавшие в себя создание народных коммун, коллективизацию и др. Эти процессы сопровождались высоким уровнем смертности от голода, упадком сельского хозяйства в связи с забоем скота и общим спадом экономического потенциала, присущем всей территории Китая в период Большого скачка и введенных «двойных планов»[5].

Начало Культурной революции

С провозглашением Великой Пролетарской Культурной Революции перед КПК встала проблема реализации ее программы на территории Тибета, вызванная особенностями региона. К моменту начала процесса там насчитывалось порядка 700 учащихся средних школ[6], было необходимо «завезти» движущую силу Культурной революции в лице хунвэйбинов и цзаофаней. Кроме того, было важно организовать грамотную печатную пропаганду – с этой целью «революционеры» распространяли десятки тысяч экземпляров «Красной книжки», цитатника Мао Цзэдуна, на тибетском языке[7].

Ряды «красной стражи» пополнялись и тибетцами: одним из участников движения стал Таши Церинг. Он вспоминает, что, посетив первый тамцинг (собрания по уничижению т. н. «контрреволюционеров»), он не смог понять, как за то небольшое время с начала Культурной революции преподаватели, на которых они равнялись, стали угрозой светлому будущему коммунистического Китая[8]. Правительство Китая закрыло монастыри Тибета и запретило проводить религиозные обряды, читать молитвы даже в своих домах.

Напомню, главная идея Культурной революции – искоренение «четырех цзю». Для каждого из подразумеваемых понятий, мышления 思想 сысян, культуры 文化 вэньхуа, привычек 习惯 сигуань и обычаев 风俗фэнсу используется иероглиф 旧цзю – старый, прошлый, былое. Исследователи не сошлись во мнении о том, как следует переводить лозунг «сокрушить четыре цзю» 破四旧 посыцзю на русский язык. Одни предлагают называть неугодные КПК явления пережитками, другие используют словосочетание «четыре старых». Любопытно заметить и следующее: сам иероглиф 破 по имеет такие значения, как «ломать», «избавляться от», «дурацкий», «убогий», что ясно показывает отношение КПК к прежнему разнородному укладу жизни населения Китая.

Итак, хунвэйбины и цзаофани реализовывали упомянутую программу и на территории Тибета. Фактически этот процесс начался еще в 1950-е гг. с вхождением региона в состав КНР. Китайцам нужно было создать в Тибете новое общество, способное воспринимать коммунистические идеи и видеть общее будущее под крылом КПК. В феврале 1966 г., еще до начала Культурной революции, КПК организовала митинги против празднования культового для тибетцев праздника монлам[9]. Населению запретили его праздновать, что стало одним из главных ударов по тибетской культуре. В августе был инициирован разгром храмов Джокханга и Рамоче[10]. Распространялись дацзыбао[11]с призывами отказаться от старых названий, праздников, религиозных обычаев; уничтожить фотографии Далай-ламы и Панчен-ламы; реформировать тибетский язык так, чтобы его грамматика стала более доступной, и в него можно было внедрить социалистическую терминологию и др.

Если для ханьских регионов страны ключевым аспектом пропаганды была необходимость отречения от капиталистических принципов ведения хозяйства и устройства общества, то в случае Тибета наравне по важности стояло и уничтожение всего тибетского с одновременным насаждением всего китайского. О дальнейших событиях – в следующей публикации.

[1] Кузьмин С. Л. Скрытый Тибет. История независимости и оккупации. — СПб.: издание А.Терентьева, 2010. Стр. 232

[2] Кычанов Е. И., Мельниченко Б. И. История Тибета с древнейших времён до наших дней. М.: Восточная литература, 2005. Стр. 167

[3] Кузьмин С. Л. Там же. Стр. 236

[4] Там же. Стр. 244

[5] Двойной план – введенное КПК требование к необходимому уровню продуктивности всех отраслей экономики. Включал в себя «обязательный» и «желательный» элементы. Из-за волокиты бюрократического аппарата введенные центром стандарты обязательного и желательного планов, доходя до нижнего административного уровня цунь, увеличивались в как минимум 2 раза (как правило, значительно больше).

[6] Кычанов Е. И., Мельниченко Б. И. Там же. Стр. 172

[7] Там же. Стр. 172

[8] Goldstein M.C., Tsering T, Siebenschuh W. The struggle for modern Tibet: The Autobiography of Tashi Tsering. USA: M.E. Sharpe, 1997. P. 103

[9] Кузьмин С. Л. Там же. Стр. 289

[10] Там же. Стр. 291

[11] Рукописные листовки

В самом начале существования школы (вт. пол. VII-VIII вв.) знать считала себя выше этого, справедливо полагая, что сможет добиться высокой позиции в бюрократическом аппарате за счёт своего происхождения. Благодаря этому в первое время среди учеников Школы числилось достаточно много юношей из числа низшей знати и потомков переселенцев из Китая и Корейских государств. В дальнейшем ценность официального школьного образования была переосмыслена, и в IX в. за право посещать лучшие отделения Дайгаку аристократы порой боролись между собой в рамках экзаменационных состязаний. Тем не менее, эта волна быстро миновала: образование было важным для будущего чиновника, но ещё более существенным фактором по-прежнему оставалась его родословная. Доходило даже до откровенного высмеивания официального образования.

Так, в романе «Повесть о Гэндзи» (源氏物語), в главе «Юная дева» (том II), Великий министр Гэндзи рассуждает о необходимости отдать своего сына Югири (12-14 лет) на несколько лет в Дайгаку, чтобы тот, в отличие от своих ровесников, получил в будущем ранг и должность не за заслуги отца, а благодаря собственному усердию в учёбе. Гэндзи считал, что это будет полезным опытом для его сына, которого он не хотел избаловать. Однако все в окружении Гэндзи удивились его решению, показывая тем самым, насколько нехарактерным было стремление отдать ребёнка из высших слоёв знати на обучение в Школу чиновников. Сам Югири тоже сперва был опечален такими перспективами. Добавляет неприглядности этой ситуации и сама автор, Мурасаки Сикибу. Например, так она описывает преподавателей: «Учёные мужи (…) принимали важные позы, говорили звучными, торжественными голосами, не понимая, сколь нелепы их фигуры в сшитых не по росту парадных одеждах, явно одолженных у кого-то ради такого случая. Забавно было наблюдать, как они рассаживались по местам, строго следуя установленному порядку. Многие из молодых придворных не могли удержаться от смеха».

Даже если допустить, что Мурасаки Сикибу несколько сгущает краски, чтобы сцена показалась читателю более комичной, преподаватели всё равно не пользовались большой популярностью среди высшей знати. Они казались излишне чопорными и далёкими от чего-то модного и современного. Описанная ситуация подходит не только к концу X в., когда была написана «Повесть Гэндзи», но и к более раннему периоду. Безусловно, подобный имидж преподавателей не всегда соответствовал действительности, о чём подробно пишет в своих работах исследователь Роберт Борген.

Например, Фудзивара-но Акихира (989-1066), известный как составитель антологии «Хонтё: мондзуй» («Литературные стили нашей страны», 本朝文粋), был также преподавателем литературы в Дайгаку и одновременно с этим автором нескольких не совсем академических произведений, среди которых есть совсем уже непристойная «Тэццуйдэн» (досл. «Биография железного молота», 鉄槌伝). Это произведение является пародией на традиционный для Китая (и Японии) тип биографии, однако вместо описания реального или даже мифического, но благородного персонажа, Фудзивара-но Акихира создаёт порнографическую историю, где главным героем по сути является фаллос. Как объясняет Р. Борген, он делает это с использованием серьёзных терминов и завуалированных выражений, которые на самом деле являются отсылками к тем или иным понятиям и идеям в конфуцианстве и даосизме. Интересно, что подобное произведение, судя по всему, могли понять и многие женщины, потому как, оказывается, высокопарные названия для различных форм проявлений любви были в ходу и среди учёных мужей, и и среди придворных дам. Нам кажется, подобные открытия разрушают стереотипный образ преподавателей Дайгаку как скучных и занудных личностей.

Тем не менее, сам Фудзивара-но Акихира шёл по выбранному академическому треку много лет, получив учёную степень только после сорока лет. Столь трудный путь не устраивал всех, и даже такие интересные преподаватели как сам Акихира не могли привлекать в Школу толпу учеников на постоянной основе. Тем не менее, значимость начитанности и обладания такими практическими навыками как каллиграфия и простые подсчёты понимали все аристократы. Поскольку Дайгаку казался им унылым местом, где долго и тяжело учиться, они вынуждены были думать об альтернативных путях обучения своих детей. В Китае для высшей знати существовали отдельные школы, например, Чунвэньгуань, Чжаовэньгуань и Хунвэньгуань, однако в Японии официальных государственных школ уровня Дайгаку больше не было.

Альтернативные варианты

В таких условиях самым растространённым вариантом долгое время оставались частные школы. Первоначально домашнее обучение существовало во многих знатных семьях. Детей клана обучали приглашённые преподаватели, зачастую – выходцы с континента. Такая практика была распространена ещё до основания Дайгаку, особенно среди наиболее именитых кланов. Это касалось и императорской династии: согласно «Нихон сёки» («Японская летопись», 日本書紀) будущий престолонаследник с V в. имел в качестве наставника иностранца, разбирающегося в конфуцианстве. Так, наставником принца Сё:току (574-622) был учёный из Когурё, занимающийся медициной.

В период Нара отдельных влиятельных частных школ не существовало, хотя многие кланы, такие как Фудзивара, активно обучали своих детей вышеупомянутым способом. Они использовали своё влияние в том числе для того, чтобы первыми получать доступ к книжным новинкам, которые привозили с собой возвращающиеся из танского Китая посольские миссии. Таким образом, им действительно незачем было проходить обучение в Дайгаку, где использовалось весьма ограниченное число книг. В рамках домашнего обучения они проходили программу в упрощённом с точки зрения дисциплины виде, а также имели возможность изучить больше книг, чем их небогатые сверстники. К слову, некоторые из пособий, в дальнейшем появившиеся в программе литературного отделения Дайгаку, были введены именно Фудзивара, например, династийные хроники Китая («Ши цзи» («Исторические записки»), «Хань шу» («История [Ранней] Хань») и «Хоу хань шу» («История Поздней Хань»).

В эпоху Хэйан, в IX в., частные школы стали более значимым институтом. Они заняли место привилегированных школ при Дайгаку, и обучаться в них, вероятно, могли уже не только выходцы из того клана, что основал их, но и другая знать. Предпочтение, однако, всё равно отдавалось выходцам из собственного рода. Такие школы начали формироваться в связи с тем, что Дайгаку в этот период перестал удовлетворять спрос аристократии на лучшее образование. На наиболее популярном литературном отделении было лишь 20-30 свободных мест, а число желающих поступить на него постоянно росло. Постепенно появились школы родов Фудзивара (Кангакуин, 勧学院), Татибана (Гакканъин, 学官院) и Аривара. Трудно сказать точно, что именно там изучалось, но, скорее всего, программа не сильно отличалась от той, что существовала в Дайгаку. Конфуцианские каноны и китайская, а затем и японская литература были основными предметами.

Однако все перечисленные выше варианты подходили только для аристократии, поскольку Японии, в отличие от Китая, образование было привилегией наиболее знатных членов общества. Люди, не обладавшие рангом, едва ли могли отправить своих детей на обучение в Дайгаку, да и в местных, провинциальных школах место было далеко не для всех. Школы, существовавшие при храмах, в тот период также не были популярны. Желающие заняться самообразованием теоретически могли найти интересующие их книги в библиотеках, которые как раз начали развиваться и пополняться привезёнными с материка материалами. Впрочем, большинство библиотек всё же принадлежало аристократии, они именовались кугэ бунко (公家文庫). Попасть туда было практически невозможно для простого человека. Однако во второй половине VIII в. появились даже публичные библиотеки, например, Унтэй (芸亭) и Ко:бунъин (弘文院). Насколько публичными они были в действительности сказать сложно, да и общий уровень грамотности в среде обычных крестьян и торговцев явно вряд ли позволил им полноценно пользоваться книгами даже в том случае, если двери библиотеки были открыты для всех. Так что библиотеки, как и школьное образование, были уделом немногих.

Однако даже в период становления образования и господства придворной аристократии простые люди некоторое время имели шанс обучиться грамоте и всему их интересующему в частной школе монаха Ку:кая (774-835), Сюгэйсютиин (綜藝種智院). Эту школу можно назнать настоящим феноменом, причём не только для той эпохи. К той модели образования, что она пропагандировала, Япония полноценно вернулась только в 1960-ые (!) гг. В Сюгэйсютиин, созданной Ку:каем в 828 г., был широкий выбор предметов, который ученик мог изучать. Интересно, что в ней одновременно сосуществовали конфуцианское, буддийское и даосское учения, математика и литература, каллиграфия и история. По-видимому, школа не была разделена ни на какие отделения, так что поступивший в неё мог бесконфликтно изучать все эти науки сразу. Таким образом, Ку:кай пропагандировал комплексное образование и пытался воплотить в жизнь философию дзэндзин («совершенный человек», 全人). Обучение в школе было бесплатным, а открыта она была для всех слоёв общества. Единственными, кто не мог обучаться в ней, были женщины. К сожалению, Ку:кай, много взявший от китайских представлений об образовании и живший в мире, где доминировали мужчины, едва ли мог мыслить по-другому. Тем не менее, нам кажется, что его попытка создать универсальную школу «для всех» и не взимать за это плату всё равно опередила своё время. По этой причине и потому, что денег на её существование государство не выделяло, Сюгэйсютиин прекратила своё существование вскоре после смерти своего основателя, в 847 г. В традиционном хэйанском обществе подобная смелая идея не прижилась.

Вероятно, те, кто успел получить в Сюгэйсютиин образование, не стали чиновниками и не вошли в историю в силу своего происхождения. Даже обширный кругозор не мог исправить тот факт, что они не принадлежали к знатным аристократическим семьям. И всё же это было короткое по длительности время, когда простые люди тоже могли влиться в образовательный процесс и узнать в школе что-то, что могло помочь им если не в карьере, то в обыденной жизни и в самопознании.

Таким образом, Дайгаку не был единственным местом, где человек в VIII-IX в. мог получить образование. Личные наставники, библиотеки, частные и даже экспериментальные школы могли прекрасно служить той же цели, а в чём-то даже превосходить Школу чиновников.

Использованная литература и источники:

1. Bauer M. The History of the Fujiwara House: A Study and Annotated Translation of the Tōshi Kaden. Renaissance Books, 2020.
2. Borgen R. Heian Love: Domestic and Imported // The Journal of Kanbun Studies. 2009. Vol. 4. P. 286(1)-257(30).

3. Nihongi: Chronicles of Japan from the Earliest Times to AD 697. London, The Society. 1896. / transl. by A.W. George // [Электронный ресурс]. URL: https://archive.org/details/nihongichronicl00astogoog/page/121/mode/2up

4. Wang S., Zhang L. A Comparison of Comenius’s Pansophia Education and Kūkai’s Zenjin Education // Creative Education. Vol. 13. No. 5. 2022. P. 1729-1736.

5. Wong J. The Government Schools in T’ang China and Nara and Heian Japan: A Comparative Study. The Australian National University (Australia), 1979.
6. Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2. Наука. Издательская фирма «Восточная литература», 1993.
7. Прасол А. Ф. Генезис и развитие японского образования (VIII-начало XX вв.): диссертация на соискание степени к.и.н. Владивосток: ДВГУ, 2005.
8. Фирсова В.С. (2023) Библиотеки Японии: путь из Нара в Рэйва [лекция в рамках проекта Laboratorium Orientale] // YouTube. 20 февраля (https://www.youtube.com/watch?v=TY84EOhBM4A)

Моё исследование посвящено образованию чиновников и аристократов в Японии в VIII-IX вв. Это самый ранний период развития официального образования, когда многое в системе было взято из китайской традиции обучения, ведь именно Китай в то время был для Японии главным ориентиром и примером для подражания. В 670-ые гг. по образцу существовавшей в Чанъани школы Тайсюэ (太学) был создан японский аналог, столичная школа чиновников Дайгаку (大学), о чём сообщается в предисловии к первой поэтической антологии Японии, «Кайфу:со:». В 701 г. деятельность образовательного учреждения была регламентирована кодексом «Тайхо: рицурё:», и главным из двух созданных отделений (математическое и конфуцианское) стало отделение конфуцианских канонов.

Это неудивительно, поскольку именно на конфуцианских ценностях базировалась китайская система школьного образования и взаимоотношения в обществе: предполагалось, что посредством упорной учёбы каждый юноша вне зависимости от знатности может стать квалифицированным чиновником и сделать вклад в развитие страны. В рамках девятилетнего обучения в Тайсюэ и других школах Китая в программе делался упор на изучение основополагающих конфуцианских канонов, которые, как считалось, в дальнейшем должны были пригодиться чиновнику на службе. Претендовать на хорошую должность мог лишь выпускник одной из высших школ, сдавший финальный экзамен и прошедший дополнительные аттестации на учёную степень.

Япония, только начавшая формировать собственный государственный аппарат во время реформ Тайка (646), попыталась перенести китайский меритократизм на собственные реалии. Создание Дайгаку и издание в дальнейшем законов (739, 806, 824), обязывающих высшую знать I-V рангов посещать школу, были попытками преодолеть сложившуюся в самой Японии традицию, согласно которой происхождение было определяющим фактором практически в любой ситуации. Сделать это не удалось: долгое время Дайгаку посещали лишь потомки иммигрантов с континента или низшая знать VI-VII рангов, которая надеялась тем самым увеличить свои шансы на успешную карьеру. Высшая знать предпочитала домашнее обучение по более вольной программе, зная, к тому же, что места в государственном аппарате гарантированы им с рождения.

Тем не менее, с момента основания Дайгаку во второй половине VII в. и до начала краха системы в конце IX в., образование претерпело множество реформ. Например, в 728-730-ых гг. были созданы два новых отделения – литературное и законодательное. Вполне вероятно, что создание первого было уступкой правившего тогда императора Сё:му (724-749) набиравшей обороты моде на китайскую литературу, которая постепенно вытесняла столь значимые ранее конфуцианские трактаты. Читать канонические сочинения было довольно скучно, к тому же, их практическая значимость снижалась тем больше, чем дальше Япония уходила от первоначальных идей, заложенных в государственное устройство. Китайская литература, напротив, казалась глотком свежего воздуха. К тому же, новые книги с поэзий и прозой активно завозились из танского Китая благодаря посольским миссиям. И хотя литература ещё не считалась в то время занятием, достойным высшей знати, книги активно читали. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что в Японии был популярен китайский рассказ под названием «Ю сянь ку» («Путешествие в пещеру небожителей» 遊仙窟, созд. в 681-684), который к тому времени был уже малоизвестен в самом Китае.

В итоге, хоть по указу от 728 г. поступить на литературное отделение могла лишь низшая знать, правила вскоре стали нарушаться. Это случалось так часто, что в начале IX в. император Камму (781-806) вынужден был закрыть на это глаза и даже увеличить количество мест на отделении (с 10 до 20), формально не отменяя предыдущий указ.

В течение всего периода колебания наблюдались как в сторону усиления китайской традиции, так и в сторону возрождения собственного, японского начала. Направление политики, в том числе в образовании, во многом зависело от предпочтений правящих и отрёкшихся императоров, а также от приближённых к ним кланов. В VIII-IX вв. доминирующее положение во дворе занимали Фудзивара. Фудзивара становились главами Дайгаку (Фудзивара Мутимаро, 659-720) и учили в школе своих детей (Фудзивара Фуюцугу, 775-826), вводили новые тексты в расписание (исторические хроники Китая, 757 г. при Фудзивара Накамаро, 706-764) и в целом оживляли процесс обучения, поскольку они с самого создания клана покровительствовали китайским наукам. Когда у власти находился император, связанным с Фудзивара кровным родством, Дайгаку, будучи детищем изначально китайской философии, процветал.

Однако порой и сами императоры имели неподдельный интерес к китайской традиции: в такое время обычаи двора, а вместе с ними и образовательный процесс претерпевали важные изменения. В сегодняшней заметке кратко рассмотрим наиболее существенную перемену в Дайгаку, произошедщую при императоре Сага (809-823) – наибольшим почитателем культуры Китая среди государей рассматриваемой нами эпохи.

Император Сага: банкеты и китайская поэзия как залог политической стабильности и популяризации Дайгаку

Девиз Сага, «управления страной литературными искусствами» (мондзё: кэйкоку, 文章経国), был взят из классического китайского трактата «Рассуждения о литературе» Цао Пэя (187-226), который писал о том, что именно образование является основой для процветания государства. В соответствии с выбранным девизом Сага поощрял интерес к литературе (при нём были созданы три главные поэтические антологии IX в. – «Рё:унсю:», «Бунка сю:рэйсю:», «Кэйкокусю:») и использовал поэзию как средство поддержания политической стабильности в стране.

Прекрасным местом, где аристократия могла проявить свои литературные таланты, были банкеты, заключительная часть которых представляла собой декламацию стихов. Причём при Сага практически вся банкетная поэзия сочинялась и читалась на китайском. Умелый поэт во время такого мероприятия мог познакомиться с другими влиятельными вельможами и зарекомендовать себя, пообщаться с единомышленниками и даже с императором. Сага был одним из первых, кто во время таких мероприятий позволял аристократам быть с собой на равных. Ранее императоры не допускали подобных вольностей. Сами банкеты устраивались императором Сага довольно часто – по крайней мере, чаще, чем его предшественниками. Некоторые были ежегодными и проходили в установленные сроки, а другие объявлялись спонтанно. Чаще всего это происходило в неспокойные годы, например, после мятежа 810 г., спланированного отрёкшимся императором Хэйдзэй (803-806). Верный своему девизу, при помощи банкетов, на которых собирались самые прославленные и влиятельные люди его времени, Сага показывал, что контролирует ситуацию в стране и может даже в трудные времена устраивать масштабные официальные и полуофициальные культурно-политические мероприятия. Стоили они, к слову, недёшево, и спонсировала их всё та же высшая аристократия.

На банкетах Сага мог присмотреться к своему окружению получше и узнать о том, какие настроения царят среди элиты, которая должна была быть как можно дальше от мятежей и разворачивающихся по стране восстаний. Банкеты также были способом сплотить высшую знать между собой и дать им возможность завязать более тесное знакомство. Это, в свою очередь, помогало многим из них получить высокие посты в государственном аппарате. Таким образом, подобные мероприятия служили своего рода социальным лифтом новой эпохи.

По этой причине многие стремились попасть на банкеты, хотя сделать это было не просто: зачастую требовалась рекомендация уже известного чиновника-литератора. Большинство же из присутствующих на банкетах, как показывают источники (например, поэтические антологии), были выпускниками литературного отделения Дайгаку. Причина тому одна – школа чиновников была, по сути, единственным местом, где юноши могли научиться правильно слагать стихи канси (漢詩). В этот период при дворе ценился как широкий кругозор в области литературы в целом, так и умение декламировать поэзию с правильной китайской интонацией, с учётом тонов. Дайгаку обучал всем необходимым приёмам и давал хорошую стартовую базу. Довольно быстро «выпускник литературного отделения», сдавший экзамены на учёную степень или хотя бы находящийся в процессе обучения, стал маркером качества сам по себе. Однако нам кажется, что банкеты способствовали формированию этого образа.

В таких литературное отделение начало пользоваться огромной популярностью, и Дайгаку пережил своеобразное возрождение. Желающих поступить на отделение было так много, что государство пошло на крайние меры. Во-первых, был введён дополнительный вступительный экзамен, который каждый «абитуриент» должен был сдать при поступлении. Во-вторых, согласно указу Дайдзёкана от 820 г., отныне там могли обучаться только дети высшей знати I-III рангов. Это была кардинальная реформа, ясно показывающая, насколько изменились потребности и ценности японского высшего общества за последние сто лет. Всё ещё предпочитая китайское японскому, двор сперва под влиянием самой аристократии, а позже и сам стал делать упор на китайскую лирику, а не конфуцианские каноны. И, несмотря на критику указа, что существовала даже среди знати, он лишь оформил новую тенденцию в японском образовании, к которой оно шло на протяжении последнего столетия. Меритократический же принцип практически сошёл на нет. Несмотря на процветание учёности и литературы, была утрачена духовная основа, заложенная Китаем в систему образования.

Таким интересным образом оказались связаны реформы 820-ых гг. с политической необходимостью консолидировать общество, «утратой» китайского духа и корыстными интересами высшей аристократии. Этот пример лишний раз доказывает, что образование неотрывно связано с политическим фоном эпохи и что при изучении одного нельзя игнорировать другое.

Использованная литература:

1. Грачёв М. В. Япония в эпоху Хэйан (794-1185) // Orientalia et Classical. Труды Института восточных культур в античности. Выпуск XXIV / Под редакцией И. С. Смирнова. Российский государственный гуманитарный университет, 2009.
2. Мещеряков А. Н. Возвышение рода Фудзивара (китайская образованность, политическая система и официальная идеология в Японии в VII-VIII вв.) // История и культура Японии. М.: Институт востоковедения РАН. Издательство «Крафт+», 2002.
3. Прасол А. Ф. Генезис и развитие японского образования (VIII-начало XX вв.): дис. … канд. ист. наук: 07.00.03. Дальневост. гос. университет, Владивосток, 2005.
4. Alimov I. A. “A Travel to the Cave of Immortals” – a Lost Novel of the Tang Period // Manuscripta Orientalia. International Journal for Oriental Manuscript Research. 2015. Vol. 21. No. 1. P. 18-23.
5. Bauer M. The History of the Fujiwara House: A Study and Annotated Translation of the Tōshi Kaden. Renaissance Books, 2020.
6. Gerlini E. The Heian Court Poetry as World Literature: From the Point of View of Early Italian Poetry // Strumenti per la didattica e la ricerca, 159. Firenze University Press, 2014.
7. Heldt G. The Pursuit of Harmony: Poetry and Power in Early Heian Japan. Cornell University Press, 2010.
8. Reeves K. L. Of Poetry, Patronage, and Politics: From Saga to Michizane, Sinitic Poetry in the Early Heian Court. Columbia University, 2018.
9. 20.Wong J. The Government Schools in T’ang China and Nara and Heian Japan: A Comparative Study. A Thesis submitted for the Degree of Master of Arts (Asian Studies). The Australian National University (Australia), 1979.

Энциклопедии, заголовки статей про историческое языкознание, научно-популярные произведения часто требуют загнать континуум плавного изменения языков в дискретные рамки и навесить на них ярлыки, будь то «Среднекитайский», «Старорусский» или «Новояпонский». Подобное требование имеет место и для истории калмыцкого языка.

В сборнике статей Janhunen J. (ed.). The mongolic languages. – Routledge, 2006. напрямую и без подробного определения используют названия «Written Oirat» и «Spoken Oirat», резко их противопоставляя. В этом же сборнике, Uwe Blaisig в разделе об ойратском языке очень кратко и фрагментарно объясняет, что термин «Written Oirat» можно понимать как «нормализацию речи западных монголов в XVII в». Той же формулировки этого термина придерживается другой исследователь ойратских диалектов, Atilla Rákos. Одновременно с этим, Uwe Blaisig фактически приравнивает письменный ойратский язык с праойратским (Proto-Oirat), который, по мнению Blaisig’a, ближе к прамонгольскому и далёк от всех современных ойратских наречий (в которые включаются «разговорный ойратский» (Spoken Oirat) и калмыцкий языки), которые в свою очередь являются очень инновативными по отношению к письменному ойратскому языку. В этой статье проведём деконструкцию понятий «Письменный» и «Разговорный» по отношению к ойратскому языку и оценим целесообразность такого разделения.

Ойратские диалекты: история языка «Ясного письма»

Временной промежуток, о котором идет речь, невероятно короток. Отдельные отрывки, написанные с «ойратским» флёром мы находим в «Истории Алтан-хана», произведении начала XVII в. Уже в 1648 году, с целью объединить монгольские племена (вероятно, против «маньчжурской угрозы»), ойратский учёный и буддийский деятель Зая Пандита создаёт «Ясное письмо». Новое письмо не имело неоднозначности в обозначении гласных звуков по сравнению со «старой» монгольской письменностью. С одной стороны, это упрощало его изучение, с другой — нивелировала возможность письменности быть наддиалектной, чтобы та могла быть прочитана носителем разных диалектов по-своему, при этом сохраняя нормативность орфографии. В итоге, «Ясное письмо» (или же «Тодо бичиг») не получило распространения у монголов, кроме западных (ойратов). Как видно из недавней статьи Н. В. Ямпольской, в религиозных кругах это письмо некоторое время параллельно существовало или даже перемешивалось вместе со старописьменным монгольским внутри одного текста. В XVII-XVIII веках создаётся множество произведений, написанных на «Ясном письме»; точная датировка многих из них не проведена. Фокусируясь на произведениях, найденных в Калмыкии, можно упомянуть, например, переписку Аюки-хана с Петром I и прочие письма калмыцких «аристократов». В течении XIX в. продолжают писаться сутры и прочие произведения. До нас дошли 14 ойратских ксилографов. В 1846-1864 г. Лебедев Н. А. опубликовал в Санкт-Петербурге несколько произведений, в основном касавшихся вопросов сельского хозяйства. Они были напечатаны передвижным прессом на «Ясном Письме». Идентичным шрифтом в последующем пользовался и Позднеев А. М. уже в конце XIX века (начиная с ок. 1885 г.). Как упоминалось ранее, многие сутры трудно датировать, однако судя-по всему их продолжали писать вплоть до XX в. Ойратская письменность стала забываться калмыками в угоду русскому языку — в административных и судебных делах и тибетскому — в делах религиозных. В 1918 г. начинается печать на калмыцком языке, выходит первое периодическое издание «Ойратские известия», редактируемые известным культурным деятелем и этнографом Номто Очировым, однако вскоре она закрылась. В 1921 году единственной газетой в новообразованной автономной калмобласти является «Красный калмык». Учредитель и главный редактор газеты — революционер, в прошлом учитель Харти Кануков. Летом 1924 года был выпущен последний выпуск газеты на «Ясном письме»; для калмыцкого языка ввели орфографию на основе кириллицы.

«Письменное» и «разговорное» — что это?

При анализе орфографии, грамматики и в меньшей степени — лексики вышеперечисленных памятников, делаем мы то в диахронной или синхронной «рамке», неизбежно приходится прибегать к выделению «письменных» либо «разговорных» элементов. И если для выделения элементов разговорных нам не нужно смотреть далеко — а лишь хорошо разбираться в современном языке (будь то калмыцком или языке ойратов Синьцзяна) — в некоторой мере они несомненны, так как подтверждаются диалектологическими данными напрямую, при определении «письменных» элементов нам приходится прибегать к некоторой доле конструирования, «домысливания» данных, напрямую не зафиксированных.

Здесь приходится прервать мысль и напомнить себе и читателям, что всегда необходимо различать орфографическую норму и узус разговорной речи, даже если письменность только-только была создана под эту речь — как мы наблюдаем, Зая-Пандита не пренебрегал грамматическими заимствованиями из старописьменного монгольского языка, заимствованиями, которые давно исчезли из ойратского языка. Оговорка на оговорке: на самом деле, до сих пор точно не датированы фонетические процессы, происходившие в ойратских говорах в середине прошедшего тысячелетия. С грамматикой та же проблема: как нам понять, что точно было в разговорном языке времён Зая-Пандиты такого, что просто естественно «вымерло» в результате эволюции языка, а что вымерло именно потому, что было заимствовано из старописьменного языка и не было актуально для разговорного? И тут мы подбираемся к вопросу — а существует ли письменный ойратский язык? Что мы можем сказать точно — незадолго после появления письменности, в письменных памятниках (но не обязательно в языке разговорном) присутствуют архаичные черты. Их архаичность доказуема тем, что они не существуют в современном языке, либо дошли до наших дней в «закостенелых» формулах, фольклоре, в лучшем случае — ассоциируются только с религиозным или возвышенным контекстом. Количество этих черт со временем уменьшается, аналогично с орфографическими заимствованиями из старописьменного монгольского. Вместо них приходит новая, уже куда менее упорядоченная, но всё равно система — система с новым правописанием суффиксов, разнобоем в написании редуцированных гласных непервого слога, несоблюдением конвенций, переходом дифтонгов в долгие гласные прямо на письме. Приходит эта система постепенно, в виде континуума. Его можно изобразить так:

При этом вполне очевидно, что разговорные элементы встречаются ещё у самого «зарождения» письменной традиции, в то время как старые элементы продолжают существовать вплоть до XX в., но доля их стремительно уменьшается.

Выше я обходил стороной проблему, которая в идеале вполне поправима. Это — крайне фрагментарное описание современных ойратских диалектов помимо калмыцкого. В литературе, где параллельно сравнивается ойратский язык письменный и разговорный, непонятно точно даже то, что подразумевается под разговорным. Если мы говорим про языки, из которых исключён калмыцкий, то их корпус крайне ограничен, фонетика изучена фрагментарно (то же касается и калмыцкого!), точно не понятны отношения родства между диалектами внутри семьи. Если под «разговорным» ойратским мы понимаем позднюю орфографическую традицию — будь то печать XX в. на Ясном Письме в Синьцзяне или Калмыкии —нам куда проще сравнивать письменные стандарты, привычки правописания — но никак не сами языки!

Может показаться, что это все пустяк — все равно между какому-нибудь «olon» в Ясном письме соответствует калмыцкое «олн», и разница между современным диалектом и наддиалектным языком XVII достаточно мала для того, чтобы можно было рассматривать соответствия между этими двумя языками без, например, снайперски точной реконструкции ойратского наречия XVII в. (которое, возможно, не так сильно бы отличалось от орфографии!). Тем не менее, в историко-лингвистическом исследовании недопустимо полностью доверять орфографии, особенно если она открыто демонстрирует несвойственные языку того времени черты!

Выводы

Какую альтернативу можно предложить разделению ойратского языка на «письменный» и «разговорный»? Во-первых, как это вполне очевидно из названия, на письменном ойратском вряд ли говорили (хотя возможно существовал «орфографический» выговор для целей обучения или в религиозной сфере). Необходимо обратить внимательный взор на возможность реконструкции праойратского языка, языка, являвшегося предком всех современных ойратских говоров, как и обратить внимание на сами ойратские языки. Праойратский язык можно и нужно будет восстановить при помощи письменного узуса XVII-XVIII веков, ни в коем случае не полагаясь на него аксиоматически. Энциклопедии всегда будут требовать дискретности. Дискретность, которую предлагаю я: необходимо прежде всего отойти от понимания письменного ойратского языка как живого языка. Письменный ойратский язык почти без сомнений был литературной нормой по отношению к разговорному, но он никогда не существовал сам по себе. Вместо этого, куда большее внимание стоит отделить реконструкции реального языка ойратов тех времен и его истории. Нельзя не упомянуть к тому же, что утверждение Blaisig’а о том, что «праойратский ближе к прамонгольскому, чем к современным потомкам» не было удовлетворительно им доказано в очерке ойратского языка в связи с слишком сильной опорой на письменный язык, в котором — опять же — смешались заимствования из более старого надъязыка.

Но даже если я буду очень много жаловаться, никто благодаря этому не соорудит именно лингвистическую, с упором на фонетистов, экспедицию в поле, в Синьцзян или Западную Монголию, чтобы точнее помочь восстановить праойратский язык и установить точные даты фонетических переходов. Исследователи сравнивают старинную орфографию и современные говоры скорее из-за отсутствия более точной и обоснованной реконструкции языка XVII века. Опора на литературную норму, вероятно, обусловлена филологическим образованием многих исследователей. Тем не менее, реконструкция праойратского даст сильный толчок к изучению и документации исчезающих в данный момент ойратских языков, а в то же время может пролить свет на историю фонетических процессов в монгольских языках вообще.

Список литературы

Яхонтова Н. С. Особенности почерка и орфографии текста «Сутры Белого старца» (шифр В 228(1)) из собрания ИВР РАН // Oriental Studies. 2020. Т. 13. № 4. С. 1078‒1091.

Яхонтова Н. С. Ойратский литературный язык XVII века / Ответственный редактор В. М. Алпатов. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1996. 152 с.

Yampolskaya N. Intermixture of Mongolian and Oirat in 17th Century Manuscripts // Written Monuments of the Orient. Vol. 8, No. 1(15), 2022. Pp. 75–87.

Birtalan Ágnes: Written and Spoken Oirat. In: The Mongolic Languages. Ed. by Juha Janhunen. 2003. Pp. 210-228.

Rákos A. Colloquial elements in Oirat script documents of the 19th century // Rocznik Orientalistyczny. – 2015. – №. 2. Pp. 102-114.